Весной на Мологе

В свое время наша охотничья компания, с нетерпением дож­давшись весны, регулярно в течение ряда лет совершала заплыв на байдарках по реке Мологе.

Весь поход занимал дней восемь-десять. Основной целью это­го похода было отдохнуть от московской суеты, попить березового сока, постоять на тяге, посидеть с чучелами или с подсадной на уток, но, конечно, самое главное было — сходить на глухариный ток.

Среди моих тогдашних друзей считалось, что основное в весенней охоте — это вальдшнепиная тяга и глухари. Тетерева, утки, гуси — это, конечно, хорошо, но если ты не послушал вальдшнепиного хорканья и не попытался подойти под песню к глу­харю, то эта охотничья весна для тебя пропала даром. Поэтому с наступлением сезона охоты мы с ружьями, рюкзаками и лодка­ми садились в последнюю субботнюю электричку до тогдашнего Калинина, или теперешней Твери. Ночевали там у знакомых, а утром на автобусе доезжали до Максатихи. Собирали лодку или лодки, в зависимости от количества охотников, у моста через Мологу. После чего прощались с цивилизацией, и — вперед — вниз по реке. Конечным пунктом была станция Пестово, от которой поездом можно было доехать обратно до Москвы. К месту тока, в зависимости от обстоятельств, надо было плыть дня три, а то и четыре. К таким обстоятельствам в первую очередь относились превратности погоды нашей капризной северной весны. От бере­га Мологи до тока нужно было идти через лес и болото километ­ров восемь. Собственно, здесь и начиналась, по нашим понятиям, настоящая охота, ради которой и затевался весь этот сыр-бор.

Первый раз мы плыли этим маршрутом с чисто разведыва­тельными целями и ничего не знали о токе. Тогда так случилось, что во время одной из высадок на берег я слегка заблудился и совершенно случайно познакомился с местным лесником. Слово за слово, и он пригласил всех нас, а было нас трое, к себе в гости в деревню. За столом, как водится, разговорились, и мы высказали вслух свою заветную мечту о хорошем глухарином токе. Хозяин с хозяйкой переглянулись, и мы, заметив это, достали из рюкзака еще одну «Столичную». Лед сомнений оказался сломанным, и в результате наша компания во главе с хозяином вечером ушла на ток с ночевкой.

На подслухе мы были просто потрясены, насчитав более двадцати посадок. Позднее лесник ушел домой, а мы остались кимарить у костра. Ближе к утру пошел снег и, вероятно, по этой причине ни один глухарь не запел. В результате в этот день все мы остались без выстрела. Правда, затем погода наладилась, и возвращаясь в лагерь, каждый из нас нес по глухарю.

Вот это-то событие и сыграло ключевую роль в том, что с на­ступлением весны мы уже и думать ни о чем не могли, кроме как о Мологе. В этот раз в путешествие было внесено некоторое нов­шество. Во-первых, в нашу проверенную годами компанию, со­стоящую из меня, Сергея и Валерия, влился еще один участник. Это был Игорь. Игорь, впоследствии ставший довольно известным кинооператором, был студентом ВГИКа. Ему очень хотелось на практике осуществить свои будущие киношные замыслы, для чего он и выбрал наш поход. Основным его оружием была кинокамера, неувядаемый оптимизм и громоподобный голос. Робкие попыт­ки Сергея, чьим приятелем он был, отговорить Игоря от поездки ссылками на походные трудности успеха не имели. И вот будущая звезда кинематографа с нами. Другим новшеством был лодочный мотор под названием «Салют». В те, теперь уже стародавние, вре­мена не было особых проблем с наименованием новых товаров. Большинство их носило название либо «салют», либо «спутник». Так к названию нашего мотора очень гармонично подходило назва­ние моего ружья — первого советского бокфлинта — «Спутник», здесь вертикальное соединение стволов осуществлялось только в двух точках. Увидев у меня это ружье, один знакомый — большой знаток и почитатель ружейных дел — в весьма скептической фор­ме спросил, а почему у этого «спутника» дырка посередине.

Однако оставим на время ружья и вернемся к мотору. Одно­цилиндровый «Салют» был куплен в складчину с целью меха­низации наших походных передвижений, сокращения затрат «ве­сельного» труда и ускорения движения по маршруту.

Осенью прошлого года мы вполне успешно опробовали «ме­ханизм» в аналогичном походе в дельте Волги. Вот и сейчас на этот «механизм» возлагались большие надежды.

Как обычно, до моста через Мологу добрались без приключе­ний, собрали байдарки и соединили их между собой в виде ката­марана. В середине укрепили мотор, дернули пару раз за шнур и с богом тронулись.

Используя выражение «как обычно», я был не совсем прав. В прошлом году в это же время, собрав данную нам на период похода байдарку, мы обнаружили интересную деталь. Вопреки утвержде­нию хозяина лодки, плавсредство оказалось двухместным, а нас было трое. Но не возвращаться же обратно, и мы решили рискнуть. Сами кое-как разместились внутри лодки, а рюкзаки привязали сверху на корме и носу. Говорят, что какая-то там то ли корякская, то ли удыгейская долбленка — оморочка — совершенно недоступ­на для плавания европейцу. Думаю, что наш «Салют», — опять «Салют»! — ничем ей не уступал. Но, тем не менее, смелым со­путствует удача, и мы вернулись домой благополучно.

Плывем. Погода — благодать. У весны для меня особый за­пах — запах талой воды, последнего снега, оттаивающей земли и начинающей зацветать ивы. Однако в этот раз все это забивает запах отработанного мотором масла и бензина. К сожалению, за все в жизни надо платить. Зато не нужно махать веслами, и мож­но от нечего делать спокойно глазеть по сторонам. Над полями с протяжным криком летают кроншнепы и кружат чибисы. Из затопленных прибрежных кустов время от времени парами под­нимаются утки — чаще всего кряквы. Вдали над лесом то просто вереницей, а то и клином летят гуси.

Воды нынче много, разливы большие и очень часто не всегда сразу удается определить фарватер. В одном месте мы стали на­блюдателями интересного зрелища. Подул ветер, и вдруг у само­го берега возник крутящийся смерч. В мгновение ока вихрь обра­зовал на поверхности реки довольно глубокую воронку, засосав в себя воду, он поднял ее вверх метров на пятьдесят. Переместив­шись на берег, смерч так же неожиданно, как и возник, распался, окропив окрестную землю довольно приличным дождем.

Река безлюдна, но вот впереди раздался звук мотора, и мы ста­ли свидетелями нового, по крайней мере для меня, способа лов­ли рыбы. На одном из плесов была поставлена сеть, а ее хозяин носился взад-вперед на моторке, загоняя тем самым в нее рыбу. Завидев наше не совсем обычное плавучее средство, местный рыбак подплыл поближе и стал с любопытством расспрашивать, кто мы и куда плывем. За ответную информацию наша компания неожиданно получила очень приятный подарок: пару довольно крупных лещей и с десяток рыбин помельче. Таким образом, пер­вый в походе обед-ужин будет с ухой. Солнце начинает клониться к закату, и пора потихоньку подумать об остановке на ночлег.

Место для лагеря должно в данном случае отвечать следую­щим требованиям. Во-первых, чтобы было сухо, во-вторых, что­бы были дрова, и, в-третьих, чтобы были подходящие условия для вальдшнепиной тяги. Кроме того, лично для меня нужно было еще одно условие — неглубокий речной плес, на котором можно посидеть утром с подсадной. Несмотря на целый ряд сомнений и возражений, в этот раз я взял с собой вместо чучела живую утку.

Поскольку плывем мы по Мологе уже не первый раз, то мес­та стоянок нам хорошо известны и проблем с выбором ночлега нет. Высаживаемся, общими усилиями делаем ложе из надувных матрасов, ковриков и спальников, а поверх всего натягиваем тент. Дальше разводим костер и варим уху из подаренной рыбы. Игорь весь — энтузиазм и старание. А еще ему нужно снимать. Сергей, как профессионал, на юниора слегка покрикивает, но веселый оп­тимизм Игоря непробиваем. Кроме собственной персоны, мне до­полнительно нужно заботиться о подсадной. Пускаю ее на привязи в воду, а потом кормлю. Долгое сидение в корзине никак не отра­зилось на ее самочувствии, и ест она, к моей радости, с большим аппетитом . Как-то она будет вести себя завтра на заре? Сейчас же бодро покрякивает, правда, осадки не дает, да и не по кому…

В урочное время расходимся по своим заветным местам на тягу. Погода хорошая, и вальдшнеп тянет довольно неплохо, ре­бята взяли по паре птиц, а мне не повезло. Одного я прозевал. За­гляделся на большого черного дятла, а вальдшнеп вылетел из-за спины молча. Пять других прошли стороной вне выстрела.

Ложусь спать пораньше, пока еще у остальной компании охотничьи байки и чаепитие в разгаре, завтра мне вставать еще до света, чтобы посидеть пару часиков с уточкой.

Весенняя ночь пролетает незаметно, пора вставать. Друзья мои спят крепким сном, а я одеваюсь, беру корзину с уткой, ружье и маскировочную сетку. До облюбованного мной речного плеса ходу десять минут. Выпускаю привязанную за ногавку утку, затягиваю маскировочной сеткой один из прибрежных кустов — и шалаш го­тов. В качестве сидения использую канистру с бензином, сажусь в середину куста и жду. Маскировочная сетка у меня собственного изготовления. Она легче и надежнее, чем армейский камуфляж, ко­торый не всегда совпадает по цвету с весенним фоном раститель­ности. Охотничий опыт показал, что лучше всего для целей мас­кировки в это время подходит кусок обычной рыболовной сети с нашитыми на нее лоскутами старой мешковины.

Рассвет еще только-только начинается, но утку, сидящую мет­рах в пятнадцати от шалаша, уже хорошо видно. Утка купается, прихорашивается, но пока молчит. Неужели опять молчунья? Ко­нечно, на этот случай у меня есть манок, однако охота с рабочей подсадной не идет ни в какое сравнение с бездушным деревян­ным «инструментом». Сам я, проживая в Москве, естественно, подсадных держать не могу. Поэтому время от времени перед охотой уток я покупаю. Брать стараюсь у верных людей, но где их теперь взять, верных-то?..

Помню, года два назад взял я на всякий случай целых двух уток. Но на охоте, высаженные в воду, обе молчали как прокля­тые. Тогда решил применить, так сказать, силовой прием. Одна утка плавала, а другую, привязав за ногу, держал на земле возле шалаша. Сидя в засаде, я подергивал эту привязанную утку, и она начинала крякать. Таким образом я умудрился взять двух селез­ней, но больше сорока минут утка, будучи в таком положении, крякать отказывалась.

Отмывшись и слегка почистив перышки, моя уточка наконец подала голос, а я подумал, что, кажется, не зря тащил ее в такую даль. И вот наконец первое «шварк, шварк», кавалер, кажется, явился. Утка заметно оживилась, но осадки так и не дает. Селе­зень делает несколько кругов на приличной высоте и улетает.

«Вероятно, профессор, — думаю я, — наверное, побывал в пе­ределках, и теперь его так просто не возьмешь». Прошло еще минут двадцать, шварканья я не слышу, но утка моя опять активизировалась. А вот и селезень. На этот раз кружит над самой водой, но не садится. Бью влет, и он падает. Отчаянно хлопая крыльями, пытается плыть к берегу, но второй выстрел его останавливает. После моей стрельбы утка замолкает, но минут через пять начинает крякать вновь.

Уже совсем светло, и потихоньку пора закругляться, нам ведь сегодня еще плыть да плыть. Только я об этом подумал, как из-за кустов, метрах в семидесяти от шалаша, выплывают два красавца селезня-шилохвости. Не спеша, но вполне уверенно, они направляются к моей утке. Беру их на прицел и жду, когда подплывут на убойную дистанцию. И вот, когда я был уже готов к выстрелу, на мою утку совершенно неожиданно откуда-то сверху пикирует крякаш. В воду он плюхается примерно метрах в пяти от подсад­ной и стремительно направляется к ней с явно любовными на­мерениями. Со слов знающих людей я знаю, что если селезень потопчет подсадную утку, то она надолго перестает кричать. Так это или не так — не знаю, но рисковать не хочу. Поэтому пере­вожу стволы в сторону крякаша и бью в момент, когда ему плыть до утки остается не более полутора-двух метров. Распластав кры­лья, крякаш после выстрела замирает неподвижно. Естественно, что после этого выстрела красавцы-шилохвости поспешно уле­тают. Все, время мое истекло. Водворяю утку на место в корзину. Шестом достаю из воды битых селезней и, разобрав свой импро­визированный шалаш, отправляюсь в лагерь.

На месте стоянки уже кипит работа, готовится завтрак, сни­мается тент, и вообще — почти уже все готово к отплытию. Ребя­та слышали мои выстрелы, любуются крякашами и поздравляют меня с первым полем. Только Игорь несколько огорчен тем, что проспал очень любопытные кадры. Я, в свою очередь, утешаю его, обещая, что самые интересные приключения еще впереди. Как оказалось впоследствии, мои слова были пророческими

На сей раз отплыть оказалось не так-то просто. Наш двигатель внутреннего сгорания после рывка заводным шнуром слегка при­хватывает, но до конца заводиться долго не хочет. Потребовалось не менее получаса разного рода усилий, типа прочистки и про­тирки свечей, прежде чем мы смогли двинуться дальше. Плывем, погода, как и вчера — благодать. Кто-то даже начал сетовать, что до тока доплывем слишком быстро. А там, на болоте, тяга плохая, уток совсем нет, и что целый день будем делать после утреннего свидания с глухарями?.. И вот после этого не верь в сглаз…

Примерно к обеду наш двигатель начал сперва чихать, а затем регулярно глохнуть. Постоянно дергать шнур приходится Игорю. Во-первых, он сидит на корме, а во-вторых, он самый молодой, самый плечистый и самый большой энтузиаст. Все это кончается тем, что лопается заводной шнур и, по утверждению Сергея, пра­вая рука нашего юниора становится на пять сантиметров длиннее левой. Посоветовавшись, решаем, что наш мотор заболел ревма­тизмом и что для его лечения надо приставать к берегу. На берегу наша команда разбивается на две группы. Я и Игорь, как абсолютно бесполезные гуманитарии, готовим лапшу из добытой вчера дичи. В то же время Сергей и Валерий, как про­фессиональные технари, да еще и владельцы собственных авто­машин, начинают лечить, а проще — разбирать, мотор.

Дело с лапшой, несмотря на то, что мой напарник постоянно отвлекается на съемку, движется явно быстрее, чем у наших техна­рей с мотором. Но вот, наконец, двигатель почищен, смазан и соб­ран. При испытании на берегу он заводится с пол-оборота. Едим, ставим двигатель на катамаран и пытаемся отплыть. Черта с два, на воде он не заводится. Вынимаем мотор, на берег — там все в поряд­ке — заводится. Промучились так с час, и кому-то приходит «счас­тливая» мысль завести мотор на берегу и в работающем состоянии вставить его уже в воде на место. Если кто-нибудь в своей жизни пробовал укротить дикого мустанга, стоящего по шею в воде, то наши и ощущения этого укротителя, вероятно, совпадут. Но вот, с невероятными усилиями, мучитель поставлен на место, чека за­креплена, и мы готовы на ходу, как бобслеисты, прыгнуть в лодку. Увы — мотор тут же глохнет. Решаем весь процесс повторить еще раз. Однако теперь у двигателя появилась новая и, по-моему, неиз­лечимая болезнь — водобоязнь. Как только работающий на берегу мотор начинали подносить к воде, он мгновенно глох насмерть.

Наши технари присели на песочек и с умным видом устроили очередной консилиум, что-то там рассуждая о компрессии и про­чих премудростях механики. В результате этих глубоких рассуж­дений была открыта банка консервов, от нее отрезана крышка. В крышке ножом были зачем-то пробиты отверстия, и эта штука была вставлена в цилиндр. В результате такой радикальной хи­рургической операции мотор, наконец, благополучно скончался, то есть заводиться совсем перестал.

После каких-то туманных заверений о какой-то мифической мастерской в Москве наш двигатель с позором был привязан к корме байдарки, а катамаран расформирован. После чего мы дву­мя экипажами взялись за примитивные, но надежные и привыч­ные весла. К сожалению, мотор привязали к байдарке, на которой плыли мы с Сергеем. Поэтому мне — а я сидел на корме — при­шлось платить двойную цену: махать веслами и нюхать бензин, которым пропах мотор. Не скрою, что во время дальнейшего пути по этому поводу у меня не раз возникало тайное желание. Суть такого желания сводилась к тому, чтобы как бы ненароком, случайно взять да и перерезать шнур, которым крепился мотор к лодке. Но останавливает меня лишь одно: двигатель — собствен­ность общественная.

Плывем часа три. Погода стоит жаркая, как летом. Не знаю, то ли история с мотором, то ли погода морит, но только массами начинает все больше и больше овладевать идея о необходимос­ти встать сегодня на ночлег пораньше. Я, как могу, напоминаю о графике маршрута, команда со мной соглашается, но без особого энтузиазма. И вот на пригорке, на прогретом солнцем берегу, по­казалась очень знакомая нам по предыдущим поездкам брошен­ная деревня. Стоять здесь — одно удовольствие. Дров сколько хочешь, в старом сарае обычно есть сено, крыша почти не течет и не нужно натягивать тент. А самое главное — в деревне есть небольшой мелкий прудик с чистой весенней водой. Эта вода в нем значительно теплее, чем в Мологе. Поэтому, если набраться мужества, то можно даже ополоснуть с тела трудовой пот. Благо погода к этому вполне располагает.

Пристаем, сарай с сеном на месте. Разбираем и раскладываем походные вещи и идем купаться. Вода в прудике, прямо можно сказать, бодрящая, но тем не менее знакомство с ней очень при­ятно. Особенно приятно, когда выскочишь на берег под горячие лучи солнца. И тут, приглядевшись к уже начавшей пробиваться кое-где зеленой травке, я обнаруживаю поросль молодой крапивы и еще щавеля. Моментально мобилизую общественность на сбор дикорастущих. Щи из тушенки с первой зеленью — это что-то! Вместо сметаны есть пачка майонеза, а яйца вкрутую заменит здоровый аппетит.

Ребята с радостью принимают мое предложение и, не одева­ясь, в чем мать родила, начинают собирать молодую зелень. При этом в поисках еще очень молодых побегов принимают самые разнообразные позы. И тут, совершенно неожиданно, из-за домов деревни выскакивает мотоцикл. За его рулем сидит деревенского вида мужчина, а в коляске женщина. Выскочив на бугор, мото­циклист замирает, оглядывая совершенно неожиданную картину. Убедившись, что все это ему не мерещится, он, как мне показа­лось, с ужасом круто разворачивает мотоцикл и стремительно уезжает обратно. Мы все на минуту затихаем в немой сцене, а потом начинаем давиться от хохота. В заключение этого веселья следуют претензии к Игорю за то, что он пропустил такой вели­колепный кадр.

Щавелево-крапивные щи удались на славу, и мы ближе к су­меркам отправляемся на тягу. К месту тяги идти недалеко. Здесь есть вырубка, поросшая невысоким березняком, который вклини­вается в основной массив леса. Вырубка относительно небольшая, но для троих места как раз хватает. Только-только опустилось сол­нце — и началось. Такой дружной вальдшнепиной тяги я больше никогда не встречал. Мы сбились со счета птицам, которых видели, которых слышали и по которым стреляли. Лично у меня сложилось такое впечатление, что вальдшнепы никуда не улетали, а просто двигались по кругу. Каждый из нас троих расстрелял по патронта­шу. В общей сложности мы взяли четырнадцать птиц, и трех штук не нашли. Вот бы когда пригодился мой пойнтер! До сих пор не могу понять порядок, по которому в некоторых местах запрещают присутствие легавой на вальдшнепиной тяге.

На следующее утро охота с подсадной была менее удачной. Излучина реки с довольно быстрым течением явно была не луч­шим местом для этого занятия. На мою уточку соблазнился толь­ко один чирок-трескунок. Битый влет, он упал довольно далеко от берега, и я долго бежал, пока птицу не прибило к сухому месту.

После моего возвращения в лагерь позавтракали, быстренько собрались и поплыли. По традиции, за нашей байдаркой тянется спиннинговая дорожка. Сколько мы ни плавали, здесь, на Мологе, никогда ни одной поклевки на блесну не было. Правда, иногда тройник цеплялся за дно, раздавался треск тормоза катушки, и все с надеждой оглядывались назад. После чего блесна подтяги­валась к лодке и освобождалась от висящей на ней тины. И эта процедура повторялась регулярно. Подобное мероприятие мне страшно надоедало, и я постоянно порывался убрать спиннинг в чехол. Время для рыбалки совсем неподходящее, щука теперь мечет икру и, конечно, ни о каком жоре не может быть и речи. Но традиция есть традиция, опять же, — а вдруг жерех?

Вот и на этот раз все было как обычно: треск катушки, сдер­жанные проклятия и подводка блесны к лодке. Все так, да не сов­сем. После первого же поворота катушки я почувствовал сильный рывок, так блесна за дно не цепляется. И точно, еще ничего не видя в воде, я, по сопротивлению лески, определил, что на тройнике сидит крупная рыба. Рывки очень сильные, и поэтому подводить рыбу к лодке не тороплюсь. Грести все бросили, плывем только за счет течения. Взоры обоих экипажей прикованы к воде. Почувство­вав некоторую слабину, начинаю подводить рыбу к борту, и вот на поверхности показалась наконец голова довольно крупной щуки. Рывок — и рыба снова уходит под воду. Ну и что теперь прикажите мне делать? Подсачника нет, и вытащить такой крупняк на одной леске в лодку вряд ли получится. Решаем не рисковать и пристать к берегу, благо он здесь пологий, и вытаскивать щуку на прибреж­ную отмель. Пока пристаем, пока вылезаю из лодки, рыба активно сопротивляется, но когда начинаю подтягивать ее к берегу, это со­противление заметно ослабевает. Наконец, рыба на берегу и бьется у самого уреза воды, еще один поворот катушки — и она наша. Но тут происходит неожиданное: следует мощный удар хвоста, блесна выскакивает из открытой пасти, и щука на свободе. До воды ей не больше метра — секунда, и поминай добычу как звали. Но не тут-то было. Ближе всех к рыбе оказался Игорь. Сделав стремитель­ный прыжок, он пытается схватить щуку руками, но она мокрая и скользкая и легко выскальзывает из пальцев. А хвост рыбы уже в воде. И тогда Игорь падает в воду на колени и заключает щуку в объятия. Куртка его на половину мокрая, рыба отчаянно хлещет хвостом по лицу, но из железного захвата нашего героя ей уже ни­куда не деться. Помогаем Игорю подняться и забираем у него рыбу. Вид у него весьма отчаянный, хотя физиономия перепачкана в гли­не и с одежды стекает вода. Все наперебой восхищаемся Игоревой решительностью, а он опять жалеет об упущенных кадрах. Дабы восполнить эту потерю, Игорь предлагает в качестве дублера пов­торить Сергею весь вышеописанный процесс, а он все заснимет на пленку. Но Сергей неумолим. Снимать он умеет и сам, а для Игоря теперь обниматься со щуками дело привычное. И вообще, по его понятиям, в кино должна торжествовать правда жизни. Препира­тельства эти о тонкостях великого искусства в конце концов ни к чему не привели. В результате — мы со щукой, а потенциальный кинозритель остался без редкого кадра.

В самой щуке никак не меньше четырех-четырех с половиной килограмм, и она должна с успехом обновить наше меню. А кто не едал весеннюю щуку, жаренную на костре с луком и строчка­ми, тот потерял в жизни много.

Гребем сегодня целый день, лишь делаем небольшие останов­ки, чтобы размяться. Да и то — спина отваливается, руки затекают, в глазах рябит от однообразного зрелища текущей воды, одна­ко делать нечего, нужно укладываться в график движения.

Но вот, наконец, пристаем на ночевку. Пока ребята разбива­ют лагерь, начинаю кашеварить. Со щукой все ясно, а вот вальд­шнепы на кондер едва помещаются в котелке. Есть у меня один знакомый охотник — большой любитель готовить и вообще гур­ман. Основной его девиз в кулинарии таков: «Дайте мне хотя бы одного маленького чирка, а уж пшенной похлебки я из него могу приготовить ведра на два». Я не раз отведывал у него это блюдо, действительно, на вкус оно замечательно. Единственно, о чем он умалчивает в своей рекламе, так это о том, что к чирку он добавляет копченую колбасу, свиную грудинку, сало и сосиски, не говоря уже об очень хитрых специях. В заключение в похлеб­ку кладется лимон и маслины, которые он всегда возит с собой. Сотрапезники моего знакомого, отведав такого блюда, уже и не очень доискиваются до самого чирка, ради которого, собственно говоря, и был затеян весь этот сыр-бор.

К вечеру поднимается ветер, погода явно начинает портиться и, в отличие от вчерашнего, тяги нет почти никакой.

Утром Сергей с Игорем берут подсадную, маскировочную сетку и идут на берег. Примерно через час они возвращаются. У Сергея два крякали, но вид у него недовольный. На мой вопрос Сергей отвечает, что такая охота не для него — слишком пахнет простым убийством. Зато Игорь счастлив, по его словам, кадры получатся что надо.

Во время дальнейшего плавания погода окончательно испор­тилась. Помимо сильного ветра, начался еще и дождь. Когда я гребу в лодке, мне всегда очень интересна история с ветром. Как бы и куда бы ты не плыл, ветер почему-то всегда бывает встреч­ным. На мой философский вопрос отвечает Сергей, которому всегда присуща доля здорового скептицизма: «Река петляет, по­этому лодка периодически попадает в зону встречного ветра». Спорить против такой железной логики трудно. Но про себя я все-таки думаю, что что-то тут не так, и без нечистой силы здесь дело наверняка не обходится.

Между тем ветер достигает такой мощи, что, если перестать грести, то лодку начинает сносить против течения. Гребем из последних сил, и каждый подъем весла требует очень большого напряжения. А тут еще дождь. Все нахохлились и погрузились в молчание.

Выплыв из-за очередного поворота, мы наблюдаем интерес­ное зрелище. На берегу лежат несколько байдарок, а вокруг них суетится целая компания туристов. Большинство из них девушки, одетые, несмотря на непогоду, в очень яркие костюмы. Увидев нас, туристы машут руками и кричат какие-то приветствия. С нашими мужиками мгновенно происходит полная метаморфо­за. Они распрямляются. Гребной такт резко возрастает. Одним словом, плывут бравые ребята, и ничто и никто им нипочем. «О, женщины, женщины! Сколько силы вы нам придаете и сколько подвигов мы готовы для вас совершить», — думаю про себя, гля­дя на всю эту картину.

Наконец раздается долгожданный шум воды. Это так называ­емые большие и малые пороги с одноименным названием дере­вень на берегу. Воды, как я уже говорил, нынче много, и пороги мы преодолеваем без труда. На берегу стоят несколько рыбаков и кидают спиннинги. Кого же здесь можно ловить? Ну конечно, же­реха. И вот на наших глазах один из спиннингистов вытаскивает на берег эту великолепную серебристую рыбину, весом этак ки­лограмма на полтора. Эх, похлестать бы и нам, но некогда — надо спешить. До места осталось плыть часа три, а там на берег, до деревни нашего знакомого лесника, а завтра на ток.

Доплываем до маленькой речки, впадающей в Мологу, прячем лодку и мотор в лесу, собираем рюкзаки, и в путь. Прямо на берегу стоит крошечная деревенька, состоящая из трех домов, из них жилой только один. В этом доме обитают двое взрослых и один ребенок — мальчик лет шести. Родители уходят на работу в соседнюю деревню, а мальчик целый день один с единственным другом — собакой. Ли­шенный общества сверстников, мальчик почти не разговаривает. В доме нет ни радио, ни телевизора. При виде этого ребенка я всегда с состраданием думаю о его дальнейшей судьбе.

До деревни, где живет наш знакомый по имени Николай, ки­лометра три по вполне приличной тракторной дороге. Доходим легко, дорога — это не болото. Николаю и его жене лет по сорок. Детей у них нет, и живут они только вдвоем. Судя по словам Ни­колая, раньше охотой он увлекался, но теперь берет ружье лишь от случая к случаю. Встретили нас приветливо, раздеваемся и доста­ем московские подарки. Это, прежде всего, несколько рулонов обо­ев. В те времена в Москве они были в большом дефиците, а уж про деревню и говорить нечего. Особенно доволен хозяин несколькими пузырьками резинового клея. Дело в том, что Николай страдал приступами радикулита, и у него имелся свой способ лечения этой болезни. Суть такого лечения состояла в том, что он намазывал га­зетный лист клеем и прикладывал к спине. По прошествии некото­рого времени Николай отдирал газету, кое-где прямо с кожей, и при этом утверждал, что такое лечение ему очень помогает.

Разговорились об охоте. Николай на прошлой неделе поднял и подстрелил в лесу глухаря, но на ток не ходил, оставив его в полное наше распоряжение. Хозяйка глухаря сперва присолила, а потом, к нашему приезду, приготовила кислые щи, которые и поставила на стол. Отведав этого блюда, хотя с дороги все были голодны, мы, каждый про себя, пришли к единому мнению, что большей кулинарной гадости свет не видывал. Зато отвели душу за чаем с сотовым медом. Дело в том, что у Николая зимой погиб­ли пчелы от болезни, называемой «воротоз». Поэтому весь мед, который был оставлен на зиму для питания пчелам, остался не­тронутым. Вот так мы справили свое удовольствие на чужой беде, хотя и невольно. Еще Николай сообщил, что сейчас очень хорошо идет щука в закол. Однако ему вчера не повезло. В сетку, которая стоит посреди изгороди закола, попал бобер. Бобер порвал сетку, ушел сам, а с ним ушла и вся пойманная рыба. Сочувствуем Ни­колаю в его бедах и потихоньку начинаем укладываться. Завтра у нас марш-бросок на глухариное болото с полной выкладкой. Пре­жде чем лечь спать, обустраиваю свою уточку. Это обустройство несложно: сарай, корм на три дня и лохань с водой, из лохани можно пить, а можно в ней и искупаться. С рассветом собираем рюкзаки — все лишнее долой, прощаемся с хозяевами, и в путь. Километра два идем по сухому лесу, а дальше — дальше болото со всеми прелестями ходьбы по нему. Правда, болото моховое, не топкое, но все равно ноги вязнут. Тем не менее, даже тяжелая дорога имеет конец, вышли из болота и мы. А вот и относительно сухой сосняк и прошлогоднее наше кострище.

Пятнадцатиминутный перекур — и, как обычно, за дело: лап­ник, спальники, тент, дрова, вода, костер. С водой здесь плохо, бли­жайший ручей довольно далеко. Поэтому для готовки и чая воду берем из некоего водоема в месте вывернутых корней поваленной ветром ели. Цвет воды, прямо скажем, далек от прозрачности, да и болотный запах весьма ощутим. Успокаиваем себя лишь одной бесспорной истиной — весной вся вода в лесу чистая.

Готовим обед, отдыхаем и проводим совет, как будем сегодня жить дальше. Решаем, что мы с Игорем вечером идем на подслух, а Сергей с Валерием идут на тягу. До тока здесь километра полтора, а до места, где более или менее тянет вальдшнеп, километра три. Ближе к вечеру расходимся в разные стороны. К месту тока ведет до­вольно заметная, протоптанная ягодниками тропа. Но нынче здесь, похоже, все плохо, хотя вроде и год не високосный. В сосняке про­шел лесоповал, и тропа во многих местах перегорожена упавшими деревьями. По светлому через них перелезать — одно наказание, а что будет завтра в кромешной темноте? Но делать нечего, дру­гой дороги у нас нет. Наконец, выходим на вырубку, где и следует слушать глухарей. Постепенно темнеет. Замолк бекас — небесный барашек, где-то стороной прохоркал вальдшнеп — и полная тиши­на. Но вот в этой тишине раздался сильный грохот метрах в ста пятидесяти от нас — это прилетел первый глухарь. Тихо посидел на дереве, но потом что-то, видно, ему не понравилось, и он опять с шумом перелетел на соседнее дерево, и там также довольно шумно начал устраиваться на ночлег.

Вообще-то меня глухарь всегда удивлял особенностями своего взлета и посадки. Бывает, что эта мощная и тяжелая птица слетает с дерева очень шумно, а иногда почти беззвучно, как бабочка. А вот посадка его всегда громоподобна. В литературе и от бывалых людей я слышал о вечернем токовании глухарей. Есть даже умель­цы, которые под вечернюю короткую песню умудряются подойти и взять птицу, но мне такую песню, к сожалению, ни разу слышать не удалось. Вот и сейчас, устроившись, глухарь затих. Всего за ве­чер мы с Игорем насчитали пять таких посадок, но предполагаю, что их было гораздо больше. Ток, на котором мы находились, сам по себе был большим и очень сильно размазанным.

Вечером при свете костра пьем чай с клюквой и черными сухарями. Что за прелесть этот напиток и эти сухари. Особенно если сахар не ограничен и его можно потреблять вприкуску. А сухари? На охоте после трудов праведных это, по-моему, высо­чайшее в мире произведение кондитерского искусства. Сколько раз, сидя у костра, я давал себе слово, что, вернувшись в Москву, насушу мешок черных сухарей и каждый вечер буду наслаждать­ся таким чаепитием. Но, увы, дома я напрочь забываю о данном себе обещании. Вспоминаю же я о нем лишь тогда, когда вновь оказываюсь на охоте. Видимо, всю прелесть этой маленькой радости можно оценить только в той обстановке, которая здесь тебя окружает.

Тяга была неважная, и ребята взяли лишь по одному вальд­шнепу. Что же касается тока, то завтра на него решили идти всей компанией. Мы с Валерием после вырубки расходимся пооди­ночке, а Сергей с Игорем идут вдвоем. Перед тем как лечь спать, Сергей основательно просвещает Игоря в том, что можно и что нельзя делать на глухарином току.

Не успели как следует вытянуть натруженные за день ноги и заснуть, как уже половина третьего и пора вставать. Темень не­сусветная, легкий мороз, влажные портянки и мокрые и холодные сапоги. «Брррр, и за что такое наказание, ну почему я охотник, а, например, не филателист? Сидел бы сейчас в тепле и перебирал бы пинцетом свои сокровища. Впрочем, хватит ныть — вперед!»

Освещая дорогу фонариками, перебредаем ручей и находим нашу тропу. А вот и поваленные деревья — чтоб им пусто было. Спотыкаясь и чертыхаясь на каждом шагу, наконец выходим к вы­рубке. Как всегда, подмороженный за ночь мох предательски хрус­тит. Знаками показываю Сергею направление, где сел ближайший глухарь. Сергей и Игорь должны идти нога в ногу. Впереди Сер­гей с ружьем, а за ним Игорь с киноаппаратом, вот только хватит ли Игорю света для съемки? Но на охоте всего предусмотреть не­возможно, на то она и охота. Одним словом, жизнь покажет. Как и предполагалось, мы с Валерием расходимся в разные стороны, останавливаемся через каждые пятнадцать-двадцать шагов и при­слушиваемся. Вскоре шум Валериных шагов затихает вдали, и я остаюсь один. Иду в выбранном наугад направлении, ориентиров нет, лишь впереди абсолютно одинаковые стволы сосен, редкий валежник и отдельные островки еще не растаявшего снега.

Мой охотничий опыт показал, что, если ток сильно размазан, то стоять на одном месте в надежде услышать песню часто ни к чему не приводит. Происходит безвозвратная потеря темного времени, которое порой так нужно при подходе к поющей птице. Двигаюсь вперед, прислушиваюсь, опять двигаюсь и опять при­слушиваюсь, но пока все безрезультатно — ни щелчков, ни то­чения. Меняю направление — опять ничего. А небо, между тем, потихоньку светлеет, и звезды постепенно гаснут. И вот, когда уже начинаю терять надежду, то ли кажется, то ли на самом деле вдалеке чуть слышно прозвучало: «ту-дуп». Замираю — молчок. Видимо, очень хотелось, вот и послышалось. Собираюсь двигать­ся дальше — ан нет, снова «ту-дуп, ту-дуп». Шалишь, брат, те­перь-то уж точно знаю, что запел.

Глухарь щелкает где-то очень далеко, точения вообще не слышно — только щелчки. Решаю подходить пока в направлении щелканья, только бы не подшуметь. Щелчки довольно робкие, а точения по-прежнему не слышу, а Может, его и вообще нет, а может, это просто молчун и в первую весну набирается токового опыта. Проходит, наверное, с полчаса, точения нет, хоть тресни, идти дальше просто так — опасно. Начинаю терять всякую надеж­ду, а света все больше и больше. Но вот, наконец, в один поистине прекрасный момент отдельные щелчки перешли в частую дробь, и раздалось отчетливое точение. Далековато, но теперь хоть мож­но подходить, как положено. Частотой полных песен петух тоже не балует, но как бы то ни было, продвигаюсь вперед. И тут, когда у меня появилась некая надежда на успех, относительно недалеко прозвучал раскатистый выстрел. Мгновенно все смолкло, тиши­на кругом наступила гробовая. Но вот, спустя примерно минуту, раздались громкие человеческие голоса, вернее, один голос. В чем дело, кроме нас, здесь никого не должно быть. Неписанная инструкция по охоте на глухарином току четко гласит — никако­го постороннего шума. Повезло тебе, взял птицу — немедленно убирайся с места тока, не мешай другу. А тут на тебе — голоса. Наконец, все стихло, и опять мы остались один на один с пету­хом. Он не улетел, но и не поет.

Стало совсем светло. Песни нет. Идти? Но как и куда? Стою как вкопаный, ноги окоченели, ружье весит пуда полтора, кляну своих друзей всякими нехорошими словами. Однако, когда я уже окончательно решил плюнуть на все и идти в лагерь, последо­вал одинокий, как бы пробный, щелчок, потом еще один и снова молчание. Но теперь появилась надежда, ноги моментально со­грелись и ружье ничего не весит. Опять щелчки, они все чаще, и опять впереди надежда. Эта моя надежда периодически то возни­кала, то исчезала. Песни были редкими, а перемолчки длинными, так что двигался я, как говорят, в час по чайной ложке.

Солнце давно взошло, птицы поют вовсю, а я не столько дви­гаюсь, сколько стою. И тем не менее, хоть и редко, но петух поет и не улетает. Еще несколько шагов. Прятаться не за что, впереди довольно широкая поляна, пытаюсь разглядеть птицу, но тщетно. Однако то ли взошедшее солнце распалило петуха, то ли еще что, но песни вдруг зазвучали чаще. Благополучно пересекаю поляну и опять замираю. Когда же, по моим расчетам, до петуха оста­лось совсем немного, вдруг опять вдалеке раздался человеческий голос. Это уж слишком, а петух между тем смолк, и для меня, ве­роятно, навсегда, и вообще пора кончать это самоистязание. Без всякой надежды оглядываю впереди стоящие сосны, и совершен­но неожиданно раздаются щелчки, дробь и точение. Вглядываюсь в направлении звуков и неожиданно вижу петуха. Он сидит на толстом сосновом суку совершенно неподвижно, его туловище прикрыто от меня стволом дерева. Расстояние до сосны, на ко­торой сидит глухарь, метров двадцать пять. Достать выстрелом птицу можно легко, но я не вижу даже и половины ее туловища. Пропускаю песню, другую, но глухарь из-за ствола сосны выхо­дить даже и не думает. Что делать? Ждать дальше ни время, ни силы не позволяют. Решаю тщательно прицелиться и бить в види­мые мной шею и голову. Только бы не всадить весь заряд в ствол дерева, и стрелять только под песню.

Глухарь, как бы в ответ на мои мысленные рассуждения, рас­пелся вовсю. Ну, хватит раздумывать да прикидывать — трус в карты не играет — пора. Бью, и глухарь как бы не спеша, хлопая крыльями и задевая ветки, падает на землю. Даже не подходя к тро­фею, почти падаю на землю и я. Все, силы мои после выстрела иссякли, и я, по-моему, уже ни на что не способен. Машинально гляжу на часы — время десять тридцать. Не верю своим глазам. О таком продолжительном подходе к глухарю я не только никогда не слышал, но даже если бы кто и сказал, то сам бы ни за что не пове­рил. Отдыхаю не менее получаса, потом подхожу к битой птице и рассматриваю ее. Глухарь как глухарь, здоровый, как обычно, ки­лограмм на пять-шесть. Крови на перьях нигде не вижу. Куда же я все-таки попал? И вот после еще более тщательного рассмотрения обнаруживаю на шее две ранки. Одна ранка сквозная — дробь про­била только кожу. А вот другая была от дробины, которая попала в место сочленения головы и шеи, как раз в позвоночник. Вот она-то и оказалась для птицы смертельной. После такого, достаточно дли­тельного, отдыха прихожу в себя, пристегиваю глухаря к ружейно­му погону и направляюсь к лагерю.

Ток хотя и очень большой по площади, но заблудиться на нем трудно. Утром где-то за болотом, в деревне, начинает работать электродойка на ферме. Стоит только встать к звуку спиной, и всегда выйдешь на вырубку, с которой все и начинается.

Подхожу к ягодной тропе, и вот они, все трое, сидят на валежи­не, как ни в чем не бывало, и греются на солнышке. Поздравляют меня с полем, а я, в свою очередь, говорю все, что о них думаю. В ответ получаю полное и чистосердечное раскаяние в грехах. Грехи эти, по их мнению, частично имели объективную причину.

Дело происходило так. Сергей и Игорь довольно скоро нашли глухаря и стали к нему подходить под песню. Подошли, света для съемки было мало, и Сергей решил стрелять. Он выделил птицу и ударил под песню. То ли ветки прикрыли глухаря, то ли просто Сергей в темноте промазал, но петух не упал, хотя и не улетел, И тут случилось самое главное в этой истории. Только-только Сер­гей собрался исправить свою ошибку и стрелять из второго ство­ла, как за его спиной прозвучало Игорево: «Попал?» После этого глухарь мгновенно улетел. Сережа же разразился монологом, суть которого сводилась к следующей фразе: «Ну, Игорь, ты не прав!» Вот после этого-то монолога мой петух замолчал в первый раз.

Затем Сергей с Игорем пошли по току в надежде на повтор­ную встречу с птицей. Не найдя ничего, кроме трех молчунов и нескольких глухарок, они встретили Валерия, которого также постигла неудача. Своего глухаря он при подходе подшумел. Все еще пылая «священным» негодованием, Сергей очень красочно и подробно рассказал о прегрешениях Игоря. Тут-то мой глухарь замолк во второй раз

В свою очередь, я рассказал о своих приключениях. Оцени­вая все временные и психологические аспекты моей сегодняш­ней охоты, ребята пришли к единому мнению. Суть этого мнения сводилась к тому, что если бы проводился мировой чемпионат по охоте на глухарином току, то первое место, несомненно, было бы за мной. Однако, в связи с отсутствием такого спортивного ме­роприятия, уж точно «Книга рекордов Гиннеса» по мне плачет. В лагере после плотного обеда блаженно забираемся в спальные мешки, чтобы наверстать упущенное за почти бессонную ночь и напряженное утро, особенно у меня.

Вечером всей компанией отправляемся на вечернюю тягу. Тяга здесь, как правило, весьма посредственная, деревья доволь­но высокие, хороших полян нет. Вальдшнепы обычно тянут на предельной высоте и довольно беспорядочно, так что угадать место, где лучше встать, довольно проблематично.

При подходе к месту, где я обычно присаживаюсь на пенек в ожидании начал; тяги, замечаю какую-то здоровенную птицу, сидящую на березовом суку. Подхожу совсем близко — птица си­дит. Приглядываюсь и вижу уши, огромные неподвижные глаза и крючковатый клюв. Все ясно — филин, устроился на дневку и ждет своего разбойного часа. Один мой приятель терпеть не мо­жет конкурентов в районе глухариного тока, поэтому при встрече бьет и филина, и ястреба-тетеревятника. Я же, напротив, считаю, что если в природе все взаимосвязано, то уж и проблему хищ­ник — жертва пускай она решает как-нибудь сама. Поэтому ос­тавляю филина в покое. И сажусь на свой пенек.

Как и предполагалось, тяга была не бог весть какая, но я все-таки ушел с полем — взял одного вальдшнепа. Совсем по темно­му надо мной долго кружила пара кряковых уток. Утка долго и громко крякала, а летающий за ней селезень тревожно шваркал. Наконец, «сладкая парочка» выбрала подходящую лужу и, шумно в нее опустившись, замолкла.

На обратном пути интересуюсь филином — его уже нет. Вот что значит ночной хищник: махина размером чуть ли не с метр бес­шумно снялась и улетела не далее чем в десятке шагов от меня.

В лагере, перед тем как лечь спать, строим планы на завтра. Я свою глухариную «квоту» взял. Игорь, несмотря на протесты, за не­корректное поведение был отстранен Сергеем от охоты на току. Та­ким образом, завтра за глухарями идут двое — Валерий и Сергей.

Ночью, когда слышу сердитое сопение и сдержанные прокля­тия собирающихся на ток охотников, испытываю некоторое тайное радостное чувство. Эта радость состоит в том, что в этот раз мне не надо вылезать на холод, искать в темноте куда-то завалившуюся портянку и натягивать резиновый сапог, который, как всегда, поче­му-то не лезет в подъеме на ногу. То ли дело, залезу-ка я поглуб­же в спальник, свернусь калачиком и буду продолжать дрыхнуть в стороне от этих мучений. Игорь, несмотря на вчерашние протесты, тоже придерживается, похоже, той же, что и я, позиции.

С рассветом пришли в лагерь наши охотники! Оба с полем. Оба принесли по петуху. Сергей еще по темному подошел к свое­му глухарю, который оказался примерно в том же месте, что и вчера, и легко взял его под песню. Валерий опять очень долго ходил безрезультатно. Наконец, совсем отчаявшись, подошел к сидевшей на вершине сосны глухарке и решил от нечего делать постоять рядом. Глухарка призывно мокала, а Валера ею любовался. И вдруг совершенно неожиданно на соседнюю от глухарки сосну подлетел и опустился петух. Петух сразу же начал активно щелкать, однако точения не было. Валерий, недолго думая, выстре­лил — и убил глухаря. При внимательном осмотре оказалось, что Валерии петух был несколько мельче наших с Сергеем птиц, да и перо на животе у него было несколько светлее. Обсудив все эти нюансы, единогласно решаем, что к глухарке подлетел молчун.

Итак, каждый из охотников взял по глухарю, поэтому на этот раз наше свидание с током заканчивалось. Весной больше чем по петуху на брата с одного тока мы никогда не брали. Пробелы в своей кинематографической охотничьей эпопее Игорь воспол­няет съемками добытых трофеев, а также натуры в виде лагеря, ягодной тропы, лесоповала и прочее. Кроме того, он заставляет нас, грешных, принимать разные позы и совершать некие телод­вижения, которые, по его словам, необходимы для святого искус­ства. Ну что тут поделаешь, искусство, конечно, категория возвы­шенная и, как известно, требует жертв.

Коль скоро здесь, на болоте, нам делать больше нечего, реша­ем: после того как охотники отдохнут идти к байдаркам и плыть на станцию ночью. Поезд приходит утром. За ночь мы вполне ус­пеем до нее доплыть, разобрать лодки и погрузиться в вагон.

Болото на этот раз преодолеваем относительно легко — ви­димо, сказывается победный психологический настрой. Уже на выходе из болота обращаю внимание на множество тонких во­ронкообразных отверстий, которыми утыканы его закрайки. Эти отверстия особенно четко видны там, где еще сохранился тонкий слой не растаявшего снега. На ходу размышляю, что бы это могло быть, и прихожу к заключению, что это, вероятнее всего, валь­дшнепы. Они протыкают длинным клювом, как шилом, мягкую болотистую землю в поисках каких-то только им известных на­секомых. В подтверждении моих предположений обнаруживаю и крестообразные птичьи следы на рыхлых остатках снега

По дороге к берегу Мологи заглядываем в деревню к Нико­лаю. Заходим в дом, выпиваем по кружке чая, благодарим за при­ем и ласку, забираем подсадную, и вперед, к реке.

На берегу вытаскиваем из леса лодки, а мотора рядом с ними нет — кто-то его украл. По этому поводу испытываю двойное чувс­тво. С одной стороны, радостное облегчение, что нет у нас больше мучителя, а с другой стороны, искреннее сострадание вору.

Тут же, на берегу, разводим последний в этом походе кос­тер. Готовим из оставшихся припасов плотный обед, ведь грести предстоит всю ночь практически без остановок. И вот рюкзаки уложены, котелки помыты, костер потушен — прощайте, глуха­ри, до будущей весны. Грести легко, ветра нет, да и течение в кру­тых высоких берегах хорошо помогает. Правда, начинает доволь­но ощутимо морозить. Ближе к середине ночи мороз еще больше крепчает, руки коченеют, а перчатки я, как на грех, не взял в на­дежде на весеннее солнышко. Кляну себя за халатность и заматы­ваю обжигающе-холодную дюраль весел запасными носками.

Неожиданно на открытом берегу метрах в пятидесяти впереди лодки возникает фигура лося. Он приближается к воде и, не замед­ляя хода, устремляется в реку. Легко ее переплыв, он так же, не меняя темпа движения и даже не отряхиваясь, скрывается в темном лесу. Зверь — он, конечно, и есть зверь, но уж больно вода холодная…

К утру ноги в резиновых сапогах окончательно коченеют, спина деревенеет, руки машут веслами почти по инерции. И вот, когда уже кажется, что конца этой ночи не будет, стало понемногу светать. При свете мы обнаружили следующую картину: борта наших суденышек покрылись довольно солидным слоем льда, а на некоторых закрайках берегов появились даже небольшие на­леди. Одним словом, как пошутил Сергей, еще бы немного — и нам, чтобы добраться до станции, потребовался бы ледокол.

Наконец показались первые огни и первые дома — призна­ки приближения к нашей железнодорожной станции. Пристаем к берегу, вытаскиваем из лодок рюкзаки и пытаемся разобрать байдарки. Не тут-то было. Прорезиненная обшивка промерзла, и попробуй отдели ее от дюралевых стрингеров. А сами стринге­ра? Ведь разъединять их в такой мороз приходится голыми ру­ками. Время же не ждет, да и поезд всего раз в сутки. Ну вот, кажется, последние наши трудности позади. Рюкзаки и мешки с разобранными лодками на перроне, билеты куплены, и в запасе есть еще двадцать минут. Оглядываем местную публику. Народ в полушубках и теплых сапогах, в домах везде топят печи. Го­ворят, что ночью было минус двенадцать, а сейчас всего минус восемь, и это при том, что послезавтра первое мая. Зато в поезде благодать — тепло и сухо. Забираемся на вторые полки и спим аж до самой Москвы. Со времени этого похода прошло много лет, а кино мы так и не увидели.